Марина Цветаева
Жизнь и творчество великой поэтессы
Сегодня мы вспомним жизнь и творчество поэта с большой буквы, поэта, который смог воплотить в своих стихотворениях ту самую гармонию и ритм, которые пока подвластны немногим.
Чтобы их услышать и воплотить, надо иметь поистине космически-утончённые органы восприятия. Итак…
Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти –
Тем гроб и надгробные плиты...
– В купели морской крещена – и в полете
Своем – непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня – видишь кудри беспутные эти? –
Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной – воскресаю!
Да здравствует пена – веселая пена –
Высокая пена морская!
«Я не верю стихам, которые льются. Рвутся – да!» Таково было поэтическое кредо Марины Цветаевой.
Ее поэзия по духу своему – мятеж, пожар, комета, она по сути своей – наперекор всему: и покою сна, и тишине святилищ, и фимиаму славы, и даже пыли забвения, которой на долгие годы покроются её книги.
Она знала это, потому, что истинный поэт – всегда пророк.
Но она была уверена – пожар все равно разгорится: ведь искра брошена и бег задан.
Её стремительные сжатые строки рассекают воздух, как крылья ласточки.
В её стихах – максимум чувств, могучая былинность, простор и родниковая свежесть, в них ключом бьёт мощная энергия, которой хватило бы на сто жизней.
Родилась Марина Цветаева в Москве 9 октября 1892 года. в ночь с субботы на воскресенье.
Отец её, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог, искусствовед, стал в дальнейшем основателем Пушкинского музея изобразительных искусств.
Мать, Мария Александровна, была натурой художественно одарённой, талантливой пианисткой.
Музыкальность Марининых стихов – от матери, как и её горбоносый профиль, решительность, жесточайшая самодисциплина и мятежность натуры.
Семья была высококультурной, с богатыми семейными традициями.
Всё благоприятствовало быстрому и гармоничному развитию детского ума, способностей и дарований.
Никогда после Марина Цветаева не ощущала мир таким прочным, незыблемым и абсолютным в своей целостности, как это было в её детстве.
И если впоследствии Марина мужественно прошла через многие драматические испытания, то прочностью своей она была обязана детству – ведь это так важно, когда в начале жизни земля под ногами надежна и устойчива.
Сколько раз всё шаталось, рушилось и исчезало, гасли, казалось, все спасательные маяки, кроме одного: на далеком берегу детства.
Позже Марина Цветаева напишет о детстве:
«Главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, – один против всех.
Героика. Более скрытое, но не менее сильное влияние отца (страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешённость).
Слитное влияние отца и матери – спартанство, два лейтмотива в одном доме:
Музыка и Музей.
Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – а рыцарский.
Жизнь на высокий лад».
Из дневника Марии Александровны: «Четырёхлетняя моя Маруся (так называли Марину в семье) ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы – может быть, будет поэт?»
Стихи Марины казались ей и всем домашним нормально детскими, т.е. не превосходящими возраста, а значит, вполне посредственными и порой смешными и несуразными.
Уже с раннего детства даёт о себе знать присущее Марине Цветаевой – бунтарское начало. Маринин мятеж начался после смерти матери.
В отстаивании прав своей личности, свободы – во всём! – прежде всего, в быту, в своём доме, в привычках, пристрастиях, манере поведения – Марина сделалась нетерпима.
Когда умерла от туберкулеза мать – Марине не исполнилось ещё и 14 лет.
Не в силах вынести жизнь в опустевшем без матери доме, Марина просит отца отдать её в школу-интернат и приходит домой только по выходным.
Однако менее чем через год её исключают оттуда. Из воспоминаний Марининых соучениц: «Марина была бунтарь. Начальство боялось её влияния на соучениц, т.к. все считали её выдающейся.
Она была в гимназии нежелательна из-за своей революционности.
От увлечения романтическими героями она сразу перешла на революционную литературу, она просто дышала революцией.
Начальство очень обрадовалось, когда от неё избавилось».
Ещё одной яркой приметой Марининого переходного возраста были взрывы гнева – и одновременно мучительная застенчивость.
Кроме того, Марина ненавидела свою внешность. Розовые щеки, круглое лицо, плотное телосложение отнюдь не соответствовали романтическому образу, который она стремилась выразить.
Отвергая себя, она проводила часы и дни в своей комнате: читала, писала и мечтала:
«В 15 лет я бежала от жизни, от дружбы, от знакомств, от любви – в поэзию».
«Гордость и робость – родные сестры,
Над колыбелью, дружные, встали.
«Лоб запрокинув!» – гордость велела.
«Очи потупив!» – робость шепнула.
Так прохожу я – очи потупив,
Лоб запрокинув – Гордость и Робость.»
Первый опубликованный сборник Марины Цветаевой «Вечерний альбом» появился осенью 1910г. Гимназисткой 7-го класса, никому не сказав, она просто «снесла стихи в типографию», выбрала обложку для книги и заплатила деньги. Когда книга была напечатана, она свезла все 500 экземпляров в магазин и успокоилась.
В детских стихах Марина описывала свою семью, быт и уклад родительского дома. Взгляд был наивен, слово – чистым, интонация – искренней. Она честно записывала то, что видела вокруг, о чем размышляла.
«Пишет она, как играют дети», – очень метко сказала Мариэтта Шагинян в рецензии на «Вечерний альбом».
Быть самою собой, ни у кого не заимствовать, не подвергаться влияниям – такой Цветаева вышла из детства и такая осталась навсегда.
«Вечерний альбом» – это предвестие будущей Марины Цветаевой.
Здесь она почти вся – как в завязи, со своей предельной искренностью, ярко выраженной индивидуальностью, и даже нота трагизма, в целом для альбома не характерная, уже глухо прозвучала в этой по детски простодушной и светлой книге.
«Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня…
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал – слишком много!
Я жажду сразу – всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
Люблю и крест, и шелк , и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!»
ведущая
На «Вечерний Альбом» вскоре появились отзывы Мариэтты Шагинян, Брюсова и Волошина, а также метра акмеистов Николая Гумилева.
Самым восторженным был отзыв Максимилиана Волошина.
По его мнению, до Цветаевой никому в поэзии не удавалось написать о детстве из детства. «Эта очень юная и неопытная книга, - пишет Волошин, - этот невзрослый стих, иногда неуверенный в себе и ломающийся, как детский голос, умеет передать оттенки, недоступные стиху более взрослому.
Чувствуешь, что этому невзрослому стиху доступно многое, о чем нам, взрослым, мечтать нечего».
Он угадал в Цветаевой главное – её несомненный талант.
Для гимназистки, тайком выпустившей свой сборник, то была огромная радость и поддержка.
В Волошине – любимом и родном Максе – она нашла друга на всю жизнь.
Волошин был огромной радостью в её жизни.
В 1911 году он пригласил Марину с сестрой Асей к себе на дачу в Коктебель, где всегда было много гостей и друзей.
Но главным подарком Коктебеля была для Марины Цветаевой встреча с Сергеем Эфроном.
«Спасибо тебе, Макс, за Сережу, за 1911 год, – писала она позже Волошину – Коктебель - счастливейший год моей жизни».
Марина с Сергеем встретились 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой коктебельском берегу.
Она собирала камешки, он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша с поразительными, огромными, в пол-лица глазами.
Заглянув в них и всё прочтя наперёд, Марина загадала: если он найдёт и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж.
Конечно, сердолик этот он нашёл тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от её зелёных – вложил ей в ладонь розовый, изнутри освещённый крупный камень, который она хранила всю жизнь.
Любовь к Сергею Эфрону была пылкой и романтически экзальтированной.
«Сережу я люблю бесконечно и навеки» – писала Марина позже – он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне.
Он блестяще одарён, умён, благороден. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша.
Встретились мы с ним, когда ему было 17, а мне 18 лет. За три года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге.
Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет. Мы никогда не расстанемся. Наша встреча – чудо».
«Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду и кольцом на стёклах, –
И на стволах, которым сотни зим…
И, наконец, – чтоб было всем известно! –
Что ты любим! любим! любим! любим! –
Расписывалась радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвёл
В веках со мной! Под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечёркивала имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! Внутри кольца!
Ты – уцелеешь на скрижалях».
Речь идет об обручальном кольце Марины, внутри которого было выгравировано имя мужа и дата их свадьбы.
В 1912 году выходит второй сборник стихотворений Марины Цветаевой.
В этом же году у Эфронов родилась дочь Аля-Ариадна.
А Марина уже работает над новым сборником «Юношеские стихи».
Годы создания «Юношеских стихов» (1913-1915) были в её жизни, бесспорно, самыми счастливыми.
Коктебель, Феодосия, Москва, Таруса, юный муж, маленькая дочка, тесный круг самых дорогих и близких друзей.
В стихах тех лет ритм упруг и жизнерадостен, слова искрятся солнцем и задором. Но даже в эту радостную пору жизни всё же слова «рок», «огонь», «судьба» то и дело появлялись в её стихах, словно маленькие язычки пламени, вырвавшиеся из почвы души.
А над Россией сгущались тени, везде чувствовалось зловещее дыхание войны…
Начало войны отмечено у Цветаевой таким стихотворением:
«Война, война! – кажденье у киотов и стрекот шпор.
Но нету дела мне до царских счётов, народных ссор.
На кажется надтреснутом канате я – маленький плясун.
Я тень от чьей-то тени. Я лунатик двух тёмных лун».
Но от этого стихотворения, отмеченного демонстративным социальным безразличием, началась иная тема, которой предстояло расшириться и углубиться. Война вошла и в семью, затронула близких.
Ушёл на фронт Сергей Эфрон. Всё оказалось серьёзнее, чем стрекот шпор, трагичнее, чем думалось и чувствовалось.
Цветаева видела поезда с ранеными, слышала вой солдаток и отчаянные песни новобранцев. Идёт напряженная работа души. И через год с лишним появляется стихотворение, в котором звучат иные ноты.
«Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на Земле бороться!
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чём – поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснём мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу».
Шла война, вскоре свершилась революция – привычный обжитой мир стронулся со своих орбит.
Но в то время как многие писатели, поэты, драматурги приветствовали новый режим и праздновали смерть старого, Марина Цветаева ощущала отчуждение и враждебность.
Восстание масс, ожесточённых и грубых, не имело ничего общего с её романтическими грёзами и личным бунтом.
Цветаева, чьи личные симпатии были всегда на стороне изгнанных, теперь защищала царя и молилась о спасении юного царевича Алексея.
Она не приняла революцию, как не могла принять любую догму – религиозную или светскую, – ограничивающую свободу её как личности и как поэта. После ухода Сергея в Добровольческую Белую армию Марина Цветаева совершенно потеряла связь с ним.
Голод, стужа, мрак окружали её жизнь со всех сторон. Абсолютно одна, без всякой поддержки, она должна была обеспечивать семью едой, дровами и одеждой.
Она рубила мебель, чтобы отапливать комнаты, продала всё, что только могла. На службу она ходила в башмаках, привязанных к ногам веревками, в старом, изношенном платье, закутанная в мороз во что попало.
Маленькую Ирину, родившуюся уже после отъезда мужа, буквально нечем было кормить. Нужда, голод, неустроенность не отпускали её ни на минуту – домашний труд был каторжным и неизбывным.
Впрочем, и вся Москва жила так же: на осьмушке хлеба, без дров, заваленная уездными сугробами, но кипевшая молодым революционным энтузиазмом. Этот энтузиазм заражал и Цветаеву.
Стихи шли, как грозовой ливень – стеной. Порою ей казалось, что она, одетая в лёгкую броню поэзии, неистребима как птица – Феникс, что голод, холод и нужда бессильны сломить крылья её стиха.
«Что другим не нужно – несите мне!
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
Пламень любит – легкие вещества:
Прошлогодний хворост – венки – слова.
Пламень - пышет с подобной пищи!
Вы ж восстанете – пепла чище!
Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю – и горю дотла!
И да будет вам ночь – светла!
Ледяной костер – огневой фонтан!
Высоко несу свой высокий стан,
Высоко несу свой высокий сан –
Собеседницы и Наследницы!»
Никогда ещё так много, так самозабвенно она не писала.
Годы гражданской войны, бедственные, голодные, холодные и в её личной жизни несчастные, оказались небывало плодоносными: сотни стихов, шесть пьес, поэмы – каков размах!
Она сама удивлялась этой поразительной силе, накопившейся в ней, несмотря – а может быть, благодаря – чудовищному противодействию обстоятельств.
Появились и друзья – целая плеяда верных, пламенных энтузиастов поэзии и театра, пришедших из романтической студии Евгения Вахтангова», среди них – юный поэт и актер Павел Антокольский, талантливейший Юрий Завадский, блистательная актриса Софья Голлидей – героиня будущей «Повести о Сонечке».
Но – была смерть от голода младшей дочери Ирины.
В безвестье на Дону, в рядах Добровольческой армии, пропал след С.Эфрона.
Однако именно в тот период, когда с движением на Дону, судя по всему, было уже покончено, Марина, думая о Сергее и скорбя о нём, стала писать скорбно-траурные стихи, посвящённые «белому стану».
Марина ни от кого не скрывала, что она жена белого офицера.
На поэтических вечерах Цветаева появлялась перепоясанная офицерским ремнем и с офицерским планшетом через плечо.
В красной Москве она бесстрашно читала стихи, посвященные белому движению.
Как ни странно, но эти чтения проходили совершенно спокойно: в тогдашней литературной обстановке читалось всякое, в том числе и явно рассчитанное на скандал.
Парадоксально, но атмосфера опасности, напряжения и вызова, повисшая над Москвой, вдохновляла Цветаеву, отделяя её от обывательского существования, к которому она питала отвращение.
Деньги, условности, комфорт стали не важны.
Общие страдания объединили людей разных социальных и политических взглядов.
В этом хаотичном мире борьба за выживание превосходила все остальное, придавая особое значение вечным темам любви и смерти.
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.
В июле 1921г. Марина Цветаева получила письмо от мужа, которого по её просьбе разыскал за границей Илья Эренбург.
«Мой милый друг Мариночка! Я живу верой в нашу встречу.
Без вас для меня не будет жизни. Я ничего от Вас не буду требовать, мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы.
Все годы нашей разлуки – каждый день, каждый час – Вы были со мной, во мне. Все годы, что не с Вами, прожиты, как во сне.
Жизнь моя делится на «до» и «после», и после-страшный сон, рад бы проснуться, да нельзя…»
После разгрома Добровольческой белой армии Сергею чудом удается бежать за границу.
Глубоко осмысливая происходящее, Сергей разочаровывается в белом движении и впоследствии становится убежденным сторонником Советской власти, работает на СССР.
Получив письмо от мужа, Марина Цветаева, по ее собственному выражению, «окаменела от счастья».
Она, никогда не затруднявшаяся в выражении своих мыслей, смогла написать только: «Я не знаю с чего начать: с того чем и кончу: моей любви к тебе…».
Но лишь через год они встретятся. Кончалась одна разлука, но уже вступала в свои права другая – бесконечная, жестокая, гибельная 17-летняя разлука с Родиной.
Первый город, где ей пришлось задержаться на 2,5 месяца – Берлин.
В отличие от детского восприятия, теперь всё в Берлине казалось ей чуждым – но особенно его аккуратный, бездушно-казарменный стиль и архитектуры, и всей жизни.
Берлин в ту пору был переполнен эмигрантами, и Цветаева в их среде быстро стала своей, её приняли с большим энтузиазмом и охотно прочили близкую славу.
Здесь она много работает в преддверии радостной встречи с мужем.
За 2.5 месяца она написала около 30-ти стихотворений, большую статью о Пастернаке, опубликовала сборник «Разлука» и «Стихи к Блоку», подготовила к печати книгу «Ремесло».
В Берлине Марина Цветаева сблизилась с Андреем Белым, который был тонким ценителем её поэзии.
Наконец, Марина с Алей приезжают в Прагу, где долгожданное воссоединение семьи стало реальностью.
Но первые месяцы в Чехии были для Марины довольно трудными.
При всей мгновенной влюбленности в Прагу ей не хватало Москвы, привычных улиц, русской речи.
Правда, в Праге тогда было много русских, были русские журналы, общества, кружки, много интересных людей, с которыми у Марины Цветаевой завязались сердечные отношения.
Как писала другу Цветаева, «жизнь не общая (все очень заняты), но дружная, в беде помогают, никаких скандалов и сплетен, большое чувство чистоты».
Поскольку жизнь в Праге была дорогой, Марина Цветаева с семьей поселились неподалеку, в деревне Мокропсы.
Жизнь в Чехии была в материальном отношении – страшно бедственной, если не сказать – нищенской.
Жили на скудное пособие и на Сергееву студенческую стипендию (он учился в Университете и издавал студенческий журнал).
5 дней в неделю Эфрон проводил в Праге, очень уставал и редко отдыхал с семьей, Марина во всем поддерживала его, заботилась о его здоровье, призывала вернуться к творчеству.
Она пишет Пастернаку о своей жизни в Чехии:
«Я живу в Мокропсах, последний дом в деревне.
Под горой ручей – таскаю воду.
Треть дня уходит на топку огромной кафельной печки.
Жизнь мало чем отличается от московской – бытовая её часть, пожалуй, даже бедней.
Но к стихам прибавилось: семья и природа.
Все утро хожу и пишу, здесь чудесные горы».
ведущая
В Праге Марина Цветаева была на вершине творческой активности.
За три года она написала свои самые зрелые лирические стихи, которые были опубликованы только в 1928 году под заголовком «После России»:
«Золото моих волос
Тихо переходит в седость,
Не жалейте! Все сбылось,
Всё в груди слилось и спелось.
Спелось – как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел мой самый тайный.
Прага одарила Марину не только взлетом творчества.
1 февраля 1925 года у неё родился «вымечтанный» сын – Георгий.
Дневниковые странички Цветаевой, посвященные этому событию – чистейшая, высочайшая лирика, восторг невероятного счастья, затмившего все пережитые несчастья.
Она звала сына Мур (под впечатлением гофмановского кота Мура).
Она чувствовала эмоциональную связь с Муром:
«Алей я в детстве гордилась, даже – чванилась, этого – страстно люблю; - писала Марина Цветаева подруге.
Она полностью посвятила себя сыну, но в то же время была измучена дополнительной нагрузкой и борьбой с нарастающей депрессией, была беспокойна, чувствовала себя одинокой и желала перемен.
Друзья звали в Париж, обещая организовать чтения для Марины.
Пока Эфроны жили в Праге, центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж, и Марина надеялась найти там слушателей.
Ведь поэту, как воздух, необходимо общение с читателем.
Из письма Сергея Эфрона: «Надо уезжать отсюда.
Здесь Марина может сделаться кухаркой».
Также Сергей надеялся получить в Париже работу.
В ноябре 1925 года Марина и Сергей с детьми приехали в Париж.
Но надежды на Париж не оправдались.
С первых дней семью преследовала та же нищета и беспросветность, что и в Праге, но там Марина была очарована природой и архитектурой города, а здесь…
«Квартира, где мы живём, - ужасающие трущобы, Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот – автомобили.
Гулять негде – ни кустика. Мы живём в одной комнате вчетвером, и я совсем не могу писать…
Почти с радостью вспоминаю свою службу в советской Москве.
Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает обретать смысл и вес только преображенная, т.е. в искусстве».
Для Марины Цветаевой сама жизнь теряла смысл вне работы, без утренних творческих часов, которые в Чехии, несмотря на трудный быт, она всё же выкраивала.
Денег по-прежнему было очень мало – чешское пособие Эфрона да его подработка в кинематографе.
Аля вязала на продажу шапочки.
Позже при встрече с сестрой Анастасией Марина жаловалась:
«Ты пойми: как писать, когда с утра я должна идти на рынок покупать еду, выбирать, рассчитывать, чтоб хватило – мы покупаем самое дешёвое, конечно, - и вот, всё найдя, тащусь с кошелкой, зная, что утро потеряно: сейчас буду чистить, варить (Аля в это время гуляет с Муром) – и когда все накормлены, все убрано – я лежу, вот так, вся пустая, ни одной строки!
А утром так рвусь к столу – и это изо дня в день».
Быт съедал всё без остатка, и главное – душу, поэзию.
Сколько незаписанных, а только задуманных стихов навсегда пропало в суете, спешке, стирке и мелочных подсчетах каждого франка.
Размеров этого пропавшего сокровища никто никогда не узнает.
Теперь Чехия, где хотя бы можно было работать, вспоминается как утерянный рай.
В Париже за все последующие долгие 14 лет Марина Цветаева так и не освоилась.
Великолепные архитектурные памятники, улицы, площади, воспетые едва ли не всеми поэтами мира, она воспринимала, скорее, умом, но в её душу великий город так и не проник.
В душе всегда были Москва, Таруса, Коктебель и Прага.
Французов Марина не любила, не находила в них сердечности, ощущая недоброжелательство.
Да и с русскими было не лучше.
«Здесь много людей, лиц, встреч, но всё на поверхности, не затрагивая, - пишет Марина Тесковой. Через несколько лет – то же самое:
«Во Франции мне плохо, одиноко, чуждо, настоящих друзей нет.
Во Франции мне не повезло…». Моё горе с окружающими в том, что я не дохожу.
Судьба моих книг такова: всякий хочет попроще, повеселей, понарядней. Я здесь никому не нужна.
Прибедняться и ласкаться я не умею – напротив, сейчас во мне пышнее, чем когда-либо, цветет ирония.
И «благодетели» закрывают уже готовую было раскрыться руку (точнее – бумажник)».
Причины расхождения Цветаевой с эмигрантской средой – характер Марины, её ирония по отношению к довольно призрачному, как бы нереальному кругу «русской колонии», а также её выпады против безграмотной обывательской эмигрантской критики.
Вражда усугубилась и из-за просоветской деятельности С.Эфрона.
Все это резко восстанавливало против Цветаевой и Эфрона большую часть эмиграции.
Перед Мариной один за другим закрывались журналы, издательства, газеты. Ей, замкнутой домашними заботами в кругу семьи, не хватало общения – друзей, единомышленников, слушателей.
С годами она научилась преодолевать это одиночество интенсивной творческой работой – вопреки среде, наперекор обстоятельствам.
Возникает, кроме стихов, потребность в прозе, хотя Марина считала прозу вынужденной: стихов никто не берёт, и они не кормят.
«Эмиграция делает меня прозаиком», - писала она Тесковой.
Радостью для Марины Цветаевой в эти трудные годы был приезд Маяковского в Париж.
Появление Маяковского перед парижской публикой (а её в основном составляли русские эмигранты, пришедшие посмотреть на поэта-большевика) было встречено полным молчанием: ни аплодисментов, ни приветственных слов.
Одна Марина Цветаева встала и приветствовала его.
А месяц спустя после парижской встречи она пишет в письме поэту:
«Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось моё приветствие вас?
Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали.
«Если бы она приветствовала только поэта Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию», оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому ещё найдёте нужным».
Печататься Марине Цветаевой фактически стало негде.
«Жить не на что. Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. Была бы в России, все было бы иначе».
Именно в Париже Марина Цветаева познала страшнейший из людских недугов – ностальгию.
Тоска по Родине стала исступленной: кровоточа, она переходит из стихотворения в стихотворение, из письма в письмо.
«О, неподатливый язык!
Чего бы попросту – мужик,
Пойми, певал и до меня:
Россия, родина моя!
Но и с калужского холма
Мне открывалася она –
Даль – тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь –
Рок, что повсюду, через всю
Даль – всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись Домой»
Со всех – до горних звезд –
Меня снимающая мест!
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь, –
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля –
Гордыня, родина моя!»
Бесконечно прав был Б.Л.Пастернак, говоря:
«Она была более русской, чем мы все, не только по крови, но и по ритмам, жившим в её душе, по своему огромному и единственному по силе языку.
Вот такому:
«Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспалённые глаза сужая,
Так листок срывают календарный.
Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
Молодость моя! – Назад не кличу,
Ты была мне ношей и обузой.
Ты в ночи начесывала гребнем,
Ты в ночи оттачивала стрелы.
Щедростью твоей, давясь как щебнем,
За чужие я грехи терпела.
Скипетр тебе вернув до сроку –
Что уже душе до яств и брашна?
Молодость моя! Моя морока –
Молодость! Мой лоскуток кумашный!».
Вспоминает Чирикова Валентина Евгеньевна: «У Цветаевой было 2 взгляда и две улыбки.
Один взгляд – как будто сверху, тогда она шутливо подсмеивалась.
Другой взгляд – внутрь и в суть, и улыбка разгадки, улыбка мгновенно сотворенному образу.
У неё был собственный стиль одежды и прически – вне моды, вне времени: платье-рубашка, перевязанная поясом простым узлом, волосы – прямоугольно стриженные не для украшения лица, а как оконный пролёт в мир; туфли-вездеходы.
И всё так: чтобы не мешало, не отвлекало.
Она любила ходить по береговым горным тропинкам одна или вдвоём.
Я часто разделяла её любовь к этим уводящим тропинкам.
Небольшая легкая фигура Марины Цветаевой, шагающей решительно и ритмично, словно с прицелом на большие расстояния, – это силуэт юноши-странника, послушника.
Она и была послушником своего призвания».
«Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям,
Страсти! – Где насморком
Назван – плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей! – Как провод! Загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!»
Как много Марина Цветаева страдала из-за своей безмерности в дружбе и любви, когда, наконец, поняла, что людям этого не надо, что это их ошеломляет, пугает, что люди хотят совсем иного в жизни.
«Всю жизнь меня переписывали, цитировали, собирали мои записи, автографы, а саму меня так мало любили, так вяло.
– Моя надоба от человека – любовь.
– Моя любовь, и если уж будет такое чудо – его любовь.
– Моя надоба от другого – моя нужность ему,
– Моя возможность любить в мою меру, т.е. без меры.
– Вы мне нужны как хлеб!
– Лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух».
Главное – желание потратить свою душу и невозможность этого.
«Мне во всём, в каждом человеке и чувстве, - тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец.
Я не могу жить в днях, всегда живу вне себя…
Эта болезнь неизлечима и зовется душа…»
«Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце – как маятник – как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой – как всякая божия тварь.
Знать: Дух – мой сподвижник и Дух – мой вожатый!
Входить без докладу, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, –
Как бог повелел и друзья не велят».
В 1939 году Сергей Эфрон и Аля получают разрешение вернуться в Советский союз.
Марина Цветаева ещё не приняла окончательного решения, она все годы эмиграции в мучительном противоборстве с самой собой решает этот вопрос – ехать, не ехать? Россия всегда была в ней…
«Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови.
Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, тот потеряет её лишь вместе с жизнью».
А Мур уже подрос, он уже вторит отцу и сестре. Надо думать о будущем Мура, о его судьбе. Здесь, во Франции он будет вечным эмигрантом.
Сергей, Аля и Мур рвутся в Россию.
Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий.
Жить мне одной здесь не на что. Эмиграция меня не любит.
Чувствую, что моя жизнь перемалывается пополам и что это – её последний конец. Завтра или через год – я все равно уже не здесь».
Летом 1938 года, вслед за Сергеем и Алей, Цветаева с сыном выехала в СССР. Некоторое время семья живёт в дачном поселке Болшево под Москвой.
С одним из московских издательств Марина Цветаева договорилась о выпуске избранных произведений.
Большую часть времени она посвящала подготовке этой книги, хотя и не верила в её выход.
Ведь, по сути дела, это должна была быть её первая встреча с советским читателем, с тем самым, о котором она мечтала все долгие годы жизни в эмиграции (17 лет), с широким, многомиллионным, подлинно народным читателем.
Ей вспоминалось, как в послереволюционные годы слушали её кремлевские курсанты, крестьянская и рабочая молодежь, - с горящими глазами, завороженные, оглушившие её восторженными аплодисментами.
С великой тщательностью отбирала она стихи. Цветаева отдавала себе отчёт, что на своей Родине она уже забыта.
Книга – это воскрешение из забытья, из того полного забвения, которое для поэта, даже если он жив, означает смерть.
Книга должна была вернуть её стране, народу.
Увы, в те годы возвращение так и не состоялось. Это было тяжкое время.
Это было время, когда свершались великие стройки, но вершились и великие несправедливости.
Тогда любой по навету – да и без навета – мог оказаться врагом народа, предателем Родины, а каждый прибывший из-за рубежа или побывавший там считался потенциальным шпионом.
Сергей Эфрон всё уже понимал и ждал своей участи.
Конечно, он всегда оберегал Марину и ни во что её не посвящал, но она тоже предчувствовала беду.
Сначала арестовали Алю, - веселую, красивую, никогда не унывающую девочку, которая здесь, в России, встретила свою первую любовь и собиралась выйти замуж.
Через месяц был арестован Сергей Эфрон.
Ранним утром, по той же самой аллейке между сосен, по которой ушла Аля, уходил Сергей, теперь уже окончательно и навсегда, из жизни Марины Цветаевой
«Я с вызовом ношу его кольцо!
- Да, в Вечности – жена, не на бумаге! –
Чрезмерно узкое его лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови,
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
Под крыльями раскинутых бровей –
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна,
- Всем вам, кто жил и умирал без страху! –
Такие – и в роковые времена –
Слагают станцы и идут на плаху».
Это стихотворение Марина написала в 1914 году в Коктебеле, который подарил ей встречу с Сергеем Эфроном.
Марина часто говорила, что единственное место её – был Коктебель, дом Максимилиана Волошина, там она была своя, а потом везде и всюду – не своя. И в той страшной Москве 20-х годов, из которой она уехала – не своя, и в эмиграции, и здесь теперь – не своя. (она очень скоро обнаружила, что дружба в этой атмосфере постоянного страха очень редка).
Один из немногих подлинных друзей писатель Ной Лурье писал о Марине Цветаевой:
«У неё была злая хватка мастера, голос – громкий, резкий.
Но за уверенностью тона и суждений чувствовалась растерянность и страшное одиночество. Муж и дочь были арестованы, с сыном у неё, по моим наблюдениям, не было общего языка.
Писатели избегали общения с ней как с бывшей эмигранткой.
В глазах этой женщины с незаурядным лицом иногда вдруг появлялось такое выражение отчаянной муки, которое сильнее всяких слов говорило о её состоянии».
Цветаевой опять нужно было решать, на что жить, где жить и как жить, теперь на ней одной лежала ответственность за жизнь и существование сына.
С помощью верного друга Бориса Пастернака и других Марине удаётся снять маленькую комнату в Голицыно – опять временно – и найти работу в издательстве – литературные переводы грузинских, польских, французских поэтов.
Фактически это был её основной доход в те предвоенные годы.
Эти мизерные деньги зарабатывались ценой огромных усилий, т.к. Марина Цветаева привыкла тщательно работать над каждой строчкой, каждым словом.
Она гневается, когда ей советуют переводить рифмованные однодневки без душевных затрат, просто для заработка.
Марина заявляла, что никогда не позволит себе унизиться до того, чтобы работать не выкладываясь. Но теперь она не может писать стихи, т.к. все время уходит на быт и работу, ибо за переводы – платят, а за своё – нет.
Стихи шли, но она их сознательно гнала, не пускала, потому что стихи для Цветаевой были ответственнейшей работой, а она должна была делать – другую.
«Сколько строк миновавших! Ничего не записываю, потому что время одно и его мало, а писать себе в тетрадку – роскошь».
Из письма к Б.Пастернаку:
«Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую – не мою…
«С Богом» или «Господи, дай!» – так начиналась каждая моя вещь, каждый мой – даже самый жалкий – перевод.
Я никогда не просила у Бога рифмы (это – моё дело), я просила у Бога силы найти её, силы на это мучение…
И это мне Бог давал. Верующая? – Нет. – Знающая, из опыта.
«Тише, хвала!
Дверью не хлопать,
Слава! Стола Угол и локоть.
Сутолочь, стоп!
Сердце, уймись!
Локоть – и лоб.
Локоть – и мысль.
Юность – любить,
Старость – погреться:
Некогда – быть
Некуда деться.
Хоть бы закут –
Только без прочих!
Краны – текут,
Стулья – грохочут,
Рты говорят:
Кашей во рту
Благодарят
«За красоту».
Знали бы вы,
Ближний и дальний,
Как головы
Собственной жаль мне –
Бога в орде!
Степь – каземат –
Рай – это где
Не говорят!».
Ведущая
С началом войны Цветаева лишается своего единственного заработка.
Как и многие другие, она в панике, не знает, что делать, эвакуироваться или нет, где найти работу?
Просит знакомых взять её с собой в качестве домработницы, но разрешается брать с собой только ближайших родственников.
Она очень боится за сына, который ночами дежурит на крыше, боится бомбежек, голода, бездомья… Некуда и не к кому ехать.
К тому же она была бывшей эмигранткой, женой и матерью репрессированных.
Ходили слухи, что таких, как она, будут выселять из Москвы.
Марина решила эвакуироваться от Союза писателей в Елабугу.
В это последнее путешествие её провожал Борис Пастернак.
Земля не вмещала… Не было места там, в эмиграции, но не было места и здесь. Когда у неё отняли семью, когда она не знала, что с ней будет завтра, не имела постоянного адреса, всюду бывала прописана временно.
«Мне очень мало нужно было, чтоб быть счастливой.
Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. И свобода. – Всё.
И вот чтобы это несчастное счастье так добывать – в этом не только жестокость , но глупость…».
Когда-то еще юной девочкой она сказала Волошину:
«Мне надо быть очень сильной и верить в себя – иначе совсем невозможно жить».
И так всю жизнь ей приходилось быть сильной вопреки себе самой:
«Меня все считают мужественной. Я не знаю человека, робче чем я».
Но, несмотря на свою неумелость, неприспособленность к жизни, ранимость, тонкость, оторванность от земли, присущую всем большим поэтам (и вообще людям творческим), Марина всегда была волевым началом в семье.
Она вела всю семью, принимала решения, она знала, что и как, и при всем том, что всегда была на краю, умела сохранять равновесие и жизнелюбие.
А тут больше, дольше уже не смогла. Творчество?
«Я своё написала, могла бы ещё, но свободно не могу».
Семья? – для Али с мужем она уже ничего не может сделать.
Сестра тоже арестована, и ничего о её судьбе неизвестно.
Сын? Но она не может заработать даже на кусок хлеба.
Без неё Мура хотя бы пожалеют…
Что нам дано знать о тех терзаниях, тоске, отчаянии, сомнениях, которые раздирали душу Марины Ивановны в те последние елабужские дни?
В предсмертной записке Марина второпях написала:
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже.
Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно.
Пойми, что я больше не могла жить.
Передай папе и Але, если увидишь, что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Друзей и знакомых писателей она просит помочь Муру:
«Умоляю вас взять его к себе, чтобы он жил, учился.
Я для него больше ничего не могу.
Берегите его, он очень хрупкого здоровья, не оставляйте, любите, как сына – заслуживает.
А меня простите – не вынесла».
Марина ушла из жизни 31 августа 1941 года в татарском городке Елабуга, который известен теперь повсюду.
Через 1,5 месяца будет расстрелян Сергей Эфрон.
Дочь Ариадна и сестра Анастасия сосланы в лагеря.
Любимый сын Георгий в 1944 году погибнет в первом бою.
В одном из писем Марина Цветаева писала:
«Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки отпадут.
Тогда вы увидите, что я лучше, чем все вы видели, чем мне здесь дано было быть.
Там у меня будет время быть собой: чувствовать. И излучать».
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти –
Нечитанным стихам! –
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Как и сама ты предсказала,
Лучом, дошедшим до Земли.
Когда звезды уже не стало
Твои стихи до нас дошли.
Тебя мы слышим в каждой фразе.
Где спор ведут между собой
Цветной узор славянской вязи
С цыганской страстной ворожбой
Но как отчетливо видна,
Едва одета легкой тканью,
Душа, открытая страданью,
Страстям открытая до дна.
Пусть безогляден был твой путь
Бездомной птицы-одиночки, –
Себя ты до последней строчки
Успела Родине вернуть.
Дорогие друзья!
Здесь были прочитаны стихи М.Цветаевой.
Спасибо за внимание.
До новых встреч.
«Цель жизни человека – творчество космическое, путь к нему — творчество земное.
Высшая форма его на вашей планете уявлена в искусстве.
Потому искусство есть осознание жизни и накопление в Чаше кристаллов бессмертных огней…».(ГАЙ, 1958, 336)
«Служитель искусства наполняет сознание свое образами Красоты и тем благодетельствует и пространство, и людей, и окружающее.
С конвейера его мысли текут прекрасные формы, которые пульсируют и живут в ауре планеты.
Благодетелями человечества можно назвать истинных тружеников искусства. Говорю "тружеников", ибо служение искусству есть труд.
Тропа искусства ведёт прямо с Земли к Небу, так как произведения чистого искусства наполняют Высшие Слои Надземного Мира. – так говорит Великий Владыка нашей Солнечной Системы.(ГАЙ, 1967, 219. (Гуру).
«Музыканты, художники, поэты и все настоящие деятели искусства прекрасно понимают значение гармонии и ритма.
Именно гармоническое сочетание красок даёт полотну красоту и ценность. Красота основана на гармонии.
Без гармонии нет Красоты. Искусство, Красота и гармония создают высшие ценности человеческого духа.
Когда говорим о Красоте, не отделяем от неё ни гармонию, ни ритм, ибо Красота выявляется через них.
Будет время, когда Красота войдёт во все области жизни.
Чистыми, светлыми, прекрасными и гармонически построенными во всех деталях станут фабрики и заводы, города и деревни.
Настанет время, и Красота победит мир, ибо в нём установятся гармония и ритм. (ГАЙ, 1970, 15. (Гуру).
